Иван Толстой: «Песни, запрещенные в СССР» – так называется новая книга московского историка подпольной эстрады Максима Кравчинского. Книга (как и предыдущая, которая, напомню, была посвящена эмигрантской песне) вышла в нижегородском издательстве «Деком».

С чего начнем, Максим?

Максим Кравчинский: Начнем, наверное, с 1861 года, когда было отменено крепостное право. Большая масса бывших подневольных людей оказалась в городах и сформировала новое мещанское сословие. И самым популярным инструментом в этой среде оказалась гитара. Стали появляться на свет многочисленные произведения городского фольклора, самым ярким образцом этого является знаменитая «Цыганская Венгерка» Аполлона Григорьева, которую поют и поныне. Масса песен, у каждого сословия были свои знаменитые песни нищих, которые умерли буквально в 60-х годах 20-го века. Были песни каторжанские, шансонетки французские перепевались на русский мотив. Вот тогда появилось что-то похожее на сегодняшний шансон, появился жестокий романс на русский лад. Это последняя треть 19-го века.

Иван Толстой: Скажите, в тех песнях, которые поют сегодняшние исполнители, или, если мы все-таки говорим о советской эпохе, в советское время, что оставалось из дореволюционного репертуара и оставалось ли что-нибудь?

Максим Кравчинский: Да, оставалось. Как бы жанры ни развивались, звучали шансонетки, куплеты на злобу дня. Звучали они с подмостков различных кафе-шантанов, потому уже перед революцией появились кабаре. И тут интересный момент, что репертуар в первые годы революции остался практически неизменным. Конечно, произошли поправки, зазвучали песни на злобу дня, но новая власть на положение дел на эстраде внимания не обращала первое время. И лишь на закате НЭПа, в 1929-м году, была создана организация под названием РАПМ – Российская Ассоциация Пролетарских Музыкантов, чьей задачей как раз стало искоренение чуждых новому пролетарскому государству жанров на эстраде. Началась борьба с фокстротом, с цыганщиной, с танго, с блатными песнями, с рассказами, зарисовками на злобу дня, с сатирой. Все это выкорчевывалось безжалостно.

Репертуар артистов был поделен на 4 категории. В репертуар Г - контрреволюционный - попали многие романсы, которые еще буквально за год до этого звучали. Это и «Дорогой длинною» Бориса Фомина, и «Караван» Прозоровского. В общем, много талантливых композиторов и исполнителей были просто отлучены от сцены. С цыганщиной вообще развернулась страшная борьба. Вышла брошюра в 1930-м году, которая называлась «Против нэпманской музыки», где было сказано, что «цыганщина - это откровенная пропаганда проституции». И все жанры, чуждые новой пролетарской власти, просто выкорчевывались. Кто-то ссылался в лагеря, а кого-то просто затирали, и люди умирали в нищете. Это были предпосылки того, что определенные стили музыкальные, определенные направления были загнаны в подполье. А выжили они довольно просто - часть эмигрировала вместе с Первой волной, и люди просто запомнили эти песни, они продолжали звучать уже в эмиграции. С пластинок Лещенко, Вертинского и многих других звучали романсы, которые больше не исполнялись в советской России. Вторым моментом стало то, что хоть и выкорчевали их, по крайней мере, попытались выкорчевать цыганщину из советской эстрады, но в ресторанах она исполнялась. В ресторанах хоть и был надзор за ними, была создана организация ОМА – Объединение Музыкальных Ансамблей, в задачу которой входило курировать музыкальные коллективы, работающие в ресторанах, на предмет исполняемого репертуара, идеологической выверенности его… В ресторанах заполняли такой документ под названием «рапортичка», где докладывали, что было использовано столько-то песен советских композиторов. На самом деле, все мы помним, что рестораны - это такие островки нэпа в СССР, и исполнялось там все, что угодно, – и «Мурка», и «Лимончики». Именно за этим туда шли люди. Даже больше не за едой, а за культурным отдыхом - вкусить то, что не звучало с официальных подмостков.

И третий фактор, о котором, собственно, и написано в моей книге больше всего, это появившиеся магнитофоны. Предтечей были «песни на ребрах» – самопальные пластинки, записанные на рентгеновских снимках. А развитие магнитофонной культуры позволило любому гражданину сесть дома, взять гитару и записывать любой репертуар. С этим справиться власти уже не могли.

Иван Толстой: Что пели вокруг вас? Были ли в вашей молодости артистически одаренные, но малоизвестные люди? Мой собеседник – киносценарист, коллекционер и журналист Александр Шлепянов.

Александр Шлепянов: Переделки, такие как бы нелегальные песни, я услышал, когда еще у меня было незамутненное пионерское сознание, где-то лет в 12. Вернулся с фронта мой брат, к нему приходили бывшие сослуживцы, артиллеристы. И они не пели «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», они не пели официальные бравурные песни, а пели переделки. Например, «Темную ночь» они пели так:

Ты меня ждешь,

А сама с лейтенантом живешь,

И у детской кроватки тайком

Сульфидин принимаешь…

Чтобы сегодняшний слушатель понял, о чем идет речь, сульфидин и стрептоцид - это были такие лекарства времен войны, которыми лечили все болезни, в том числе, и венерические. Про войну вообще песен правдивых официальных практически не было, люди переделывали официальные, писали какие-то стихи и пели их. И вот однажды я услышал в стройотряде, как пели на стихи Юры Голубенского. Был такой поэт на юрфаке в Ленинграде.

Мне снился бой, тяжелый долгий бой,

Гремели танки, били минометы.

Мне снилось, что склонился надо мной

Нестроевик из похоронной роты.

Дивизия ушла вперед уже,

Над арьергардом тают клубы пыли,

Остался только я на рубеже,

В чужой земле меня навек забыли.

Мне снился город, где в гранитный берег

Колотится ломающийся лед,

Мне снилась мать, она еще не верит,

И девушка, она уже не ждет.

Мне снилось, что проходят эшелоны

Вдоль перелесков, пашен и лугов

И что поют слепые по вагонам

Про чью-то легендарную любовь.

Мне снилось, что распутицу кляня,

Мои друзья домой, в Россию, едут,

Мне снился дом, в который без меня

Они войдут отпраздновать победу.

Они войдут в него, смеясь, гурьбой,

Забыв о том, что с ними нет кого-то,

Мне снился бой, тяжелый долгий бой,

Гремели танки, били минометы.

И вот интересно, что Юра Голубенский, устав от безденежья, бросил писать стихи и стал официальным журналистом. И, как официальный журналист, вынужден был писать всякие гадости, в том числе, ужасно прославился своими статьями про Бродского. Но он-то стал другим, а песни остались теми же, которые шли вразрез с официальной пропагандой.

Потом еще была такая песня, которая как бы зачеркивала советскую нелюбовь к пропавшим без вести. А пропавших без вести очень преследовали как бы даже в их отсутствие. Не платили семьям пенсии и, вообще, они считались чуть ли не врагами народа. А песня была такая:

И подведен героем счет,

Еще не все пришли с войны,

Не все, а родина их ждет.

Пришли домой дожившие,

Пришли домой погибшие,

И лишь пропавших без вести

Сколько уж лет, все нет и нет.

Вообще эти переделки лечили людей от официальной пропаганды, чтобы те с ума не сошли просто. И когда историки будут изучать советскую эпоху, то по этим переделкам они узнают гораздо больше, чем из официальных песен и стихов. Тот, кто соберет все эти переделки, сделает большое дело. Например, сейчас принято идеализировать советское прошлое, говорить, что тогда не было взяток. На самом деле все было. Вот переделка официальной песни. Например:

Товарищ Бровкин захотел в командировку,

В командировку, в командировку.

Но не хотел ему помочь директор треста,

Ему помочь директор не хотел.

Но сыну директора Бровкин

Подарил заводной самолет,

И вот товарищ Бровкин опять в командировке

Кто ищет - тот всегда найдет.

Или такая была переделка:

По аллеям тенистого парка

С пионером гуляла вдова,

Пионера вдове стало жалко,

И вдова пионеру дала.

Почему же вдова пионеру дала,

Почему, расскажите вы мне?

Потому что у нас каждый молод сейчас

В нашей юной, прекрасной стране.

То есть песни обслуживали это великую утопию, советскую мифологию, а пародии возвращали нас к реальности, и здоровое скептическое начало помогало как-то выжить в этом сумасшедшем доме.

Максим Кравчинский: После войны на руках у населения оказалось большое количество патефонов, пластинок привезенных, а также аппаратов немецкой фирмы «Телефункен», которые позволяли записывать пластинки самому, практически в домашних условиях. Для этого надо было взять те самые снимки из рентген-кабинета и определенным способом, почти так, как сейчас нарезают CDR на компьютере, нарезать пластинки гибкие. И уже в 1946 году в Ленинграде талантливый звукорежиссер-самоучка, пройдя войну, привез такой аппарат и создал артель звукозаписи. Подразумевалось, что любой человек может зайти туда, наговорить что-то звуковое - письмо или спеть что-то под гитару, - а потом передать своим знакомым. Но основная работа в этой артели начиналась ночью. Группа молодых людей, запасшись материалом, всю ночь резала пластинки с ходовым репертуаром. А самым ходовым был запрещенный Утесов, эмигрантские песни, которые проникли в страну, – Вертинский, Лещенко, Морфесси, Козина ранние вещи, потому что Козин к тому моменту находился в заключении. И они распространялись через гибкие пластинки.

Известно, что было несколько подпольных фирм уже в 1946 году. Одна из студий называлась «Золотая собака». Молодые ребята придумали фирменный штамп, который ставился на пластинку, и покупатель уже знал, что здесь материал будет качественный. Впрочем, все это, конечно, при Сталине долго продолжаться не могло, в 1948 году, на волне борьбы с низкопоклонством перед Западом, была произведена зачистка, и пайщики этой «Золотой собаки» были арестованы на несколько лет. Впрочем, отбыв сроки, они продолжили заниматься своей деятельностью, и продолжалось это в масштабах страны до начала 60-х годов. Такие подпольные синдикаты были вытеснены появившимися магнитофонами, которые стали фактически могильщиками музыки на ребрах. И вот одним из первых проектов «Золотой собаки» в конце 50-х годов, когда еще и на ребрах была музыка и магнитофоны появились, они нашли своего товарища, певца-самоучку, которого звали Всеволод Степанов, придумали ему псевдоним Сева Никольский, и он записывал в сопровождении трио гитаристов или небольшого ансамбля два концерта. Этот исполнитель умер несколько лет назад в Петербурге, но остался его диск. Он был выпущен недавно, и одну из песен я хочу показать. «Избушка» называется композиция. Такой псевдоцыганский романс.

(Звучит «Избушка»)

Следующая глава у меня называется «Официальные лица в запрещенной песне». Явление было модное в те годы. Магнитофоны были далеко не у каждого, а были у людей состоятельных, а некоторые, довольно известные и уважаемые люди, далеко не музыканты, пытались сами дома записывать неофициальный репертуар. Яркий пример - это музыкант, которого любители жанра знают как Виталия Крестовского, музыкант из Петербурга, на самом деле имя этого человека было Валерий Павлович Цыганок. И занимал он, ни много, ни мало, пост замдиректора крупного ленинградского завода по ремонту электронно-вычислительной техники. То есть такой номенклатурный работник средней руки с личной «Волгой», с шофером. Но он был влюблен в песню, учился вокалу, пытался пробиться на эстраду. Безуспешно. И он пошел по пути подпольного музыканта. В 1978 году он записал первый альбом с ансамблем «Крестные отцы» – отсюда и псевдоним его, дабы скрыться абсолютно от властей. Записал программу с известными одесскими песнями и спел, кстати, одним из первых, композицию «Сигарета, сигарета». Она приписывалась ему. (На самом деле эту песню написал культовый в бардовской среде человек Арон Круп. Он трагически погиб в 1971 году во время туристического похода в Саянах. Сам он из Белоруссии был. И песню он написал в 1959 году). Но исполнена она была многими, в том числе Виталием Крестовским. Он продолжил подпольную карьеру, записал в начале 80-х альбом. Потом перестройка, все стало можно, и в 1992 году он приступил к записи уже легального альбома с братьями Жемчужными. Альбом вышел на виниловом диске уже в новой России в 1993 году, получил название «Эта жизнь кабацкая». Но произошла трагедия. Через два дня после презентации пластинки Виталий Крестовский, он же Валерий Цыганок, умер от инфаркта.

(Песня)

Иван Толстой: Песни на иностранных языках, идиш, как особый случай, они каким образом были запрещены, что позволялось, а что нет? Эдита Пьеха пела по-польски, например, открыто и демонстративно, кто-то исполнял песни на румынском языке, на молдавском.

Максим Кравчинский: Как музыканты вспоминают, было разрешено такое-то количество песен советских композиторов, такое-то количество песен из стран социалистической демократии и одна песня, как правило, в программе какого-то западного артиста. Как правило, если исполнялась Сантана, мне в интервью недавно вспоминал Гарик Кричевский, то эта композиция подавалась как песня «угнетенного афро-американского населения США». Только так она могла звучать с советской эстрады. А что касается идиша, то тут вопрос особый. Политика антисемитизма в СССР известна, и практически не звучали даже народные песни.

Иван Толстой: Коснувшись еврейской темы, нельзя не вспомнить о подпольном авторе, чьи стишки и песенки знали в Советском Союзе абсолютно все – как, может быть, знали только Пушкина. Константин Беляев. Это он в свое время сочинил запоминающуюся пародию на ширившийся антисемитизм – «Если в кране нет воды». Константин Николаевич, а можете вы себе представить песню тех лет – одновременно честную, и принятую властями?

Константин Беляев: Может быть, кто-то и мог сочинить, но, во всяком случае, не мои песни. Мои песни нельзя было, чтобы они официально прозвучали где-то на солидной площадке. Возьмите те же куплеты про евреев. Где я мог официально петь про евреев?

Вот упал метеорит,

А под ним еврей лежит.

Это шо, бля, за напасть –

Негде камушку упасть!

Евреи, евреи, кругом одни евреи…

Или, например, где можно было спеть:

На Дерибасовской случилася холера,

Ее схватила одна бэ от кавалера,

Путь бога нет, но бог накажет эту бабу,

Что в подворотне … дала арабу?

Такие песни, которые хорошо слушались на вечеринках, на днях рождения, в тесной компании, я пел на свадьбах, все хохотали, а так, чтобы с площадки где-то с большой, солидной - это немыслимо.

Иван Толстой: Замечание к еврейско-антисемитской теме. Киносценарист Александр Шлепянов.

Александр Шлепянов: Переделки песен откликались на самые разнообразные темы. Вот, например, тема государственного антисемитизма:

От Москвы, до самых до окраин,

С южных гор, до северных морей

Человек проходит, как хозяин,

Если он, конечно, не еврей.

Или другой куплет:

За столом никто у нас не Лившиц…

Так что, как видите, не было на самом деле запретных тем, обо всем можно было петь. Но в переделках.

Иван Толстой: Вопрос Константину Беляеву. А вас никогда не подмывало пойти на компромисс: разве не каждому артисту хочется широкой публики?

Константин Беляев: Вы же, наверное, в курсе, что меня посадили. Нашелся официальный предлог – запись музыки. Нарушение статьи 162, якобы тиражирование магнитофонных записей. А на самом деле мне сказали следаки, которые мною занимались: «Теперь вы будете свои гнусные песенки распевать в местах не столь отдаленных». В общем-то, мне, конечно, приходилось в институте выступать, тоже петь. Я пел песни советских композиторов. На День победы, предположим, мне нравились многие песни о войне, песни военных лет, они же прекрасные песни. То же самое было и на зоне. Я в ансамбле там пел, и всегда пели песни советских композиторов, военных лет. А частным образом я пел совсем другие песни.

Иван Толстой: А когда вы оказались на зоне, там приходилось вам исполнять ваш репертуар?

Константин Беляев: Исполнял только в узком кругу. Допустим, приглашали меня в какой-то отряд. Допустим, я был в 4 отряде, на проверке походил кто-нибудь из 6 или 7 отряда: «Константин, давай приходи сегодня. У нас есть гитарка. Попоешь нам немножко что-нибудь лирическое». Там, кстати, не любили типичный характерный блатняк. Они любили песни про маму, как она ждет своего сынка, как быстрей на свободу выбраться. Такие душевные, лирические песни. На зоне меня не просили петь о воровстве, о грабежах. Такую тематику не просили.

Иван Толстой: Максим, куда мы движемся дальше?

Максим Кравчинский: Интересный феномен советского времени - это ресторанные ансамбли, которые распространялись через магнитофонные ленты. Информация о них крайне скудная. Остались только названия: «Воркутинцы», «Магаданцы» и «Слепые» - самые известные три ансамбля времен 60-80 годов. Вкратце о каждом. «Магаданцы» - это Анатолий Мезенцев, музыкант, который просто работал в Магадане в ресторане, там была записана программа песен, потом он сотрудничал с Аркадием Северным. Сейчас он жив-здоров, живет в Тихорецке, продолжает писать, но уже в стол. Осталась запись 70-х годов. Я хочу показать не аутентичную запись «Магаданцев», а исполнение Мезенцева совместно с Северным в Тихорецке в 1979 году. Известная песня «Поспели вишни».

(Песня)

«Воркутинцы» - это одесский коллектив, о котором известно крайне мало. Назывались они так то ли для конспирации, то ли потому, что они часто выступали, подрабатывали в ресторанах Воркуты в зимний или в летний сезон. И вот получился такой легендарный коллектив. Информации мало, но пели здорово. Поставлю известную песню «Лимончики».

(Песня)

Иван Толстой: Максим, а кто такие «Слепые»?

Максим Кравчинский: Группа была создана в Курске. Дело в том, что после войны, когда появилось много инвалидов, в Курске было создано музыкальное училище для слабовидящих детей. Таких музыкальных училищ всего два в Европе. Отбирали талантливых детей по всей стране, они приезжали туда, их учили игре на аккордеоне и на разных других инструментах, и в самом начале 70-х годов группа этих талантливых музыкантов, совсем молодых, собралась и записала несколько программ с таким неофициальным репертуаром. Интересно, что ребята пели даже матерные песни, что попадало даже под статью УК. Пели и не боялись. Их прозвали в народе «курские соловьи», а второе название было «слепые», потому что все музыканты были плоховидящие. Они пели интересные песни, одну из них я сейчас поставлю. Но самый легендарный случай, касающихся их, произошел в 1975 году. Недавно была программа по НТВ на эту тему. Случилось так, что из военной части в Курске сбежали два солдата-срочника, захватив оружие. И они захватили в заложники семью в доме, который фасадом выходил прямо на центральную площадь Курска. Убили несколько человек из семьи. Были, конечно, захвачены. И вот эти «курские соловьи» написали потом песню по этим событиям. И как бы имели большие неприятности. А вообще, по большей части, они исполняли дворовый репертуар. Делали это великолепно, потому как профессиональные музыканты. И одну из песен я хочу показать, которая называется «Родник». Яркий образец дворового репертуара.

(Песня)

Иван Толстой: Максим, но ведь странное дело: при всей своей запрещенности, блатные песни можно было услышать прямо с советского экрана. Скажем, Юрий Никулин пел «Постой, паровоз, не стучите колеса»…

Максим Кравчинский: Блатная песня, как ни удивительно, абсолютно открыто звучала в советском кинематографе и в советском театре. Конечно, это было, прежде всего, иллюстрацией отрицательных персонажей, но, тем не менее, это факт. И многие песни, считающиеся сегодня блатными, чуть ли не нэпманскими или старинными воровскими, были написаны советскими композиторами и поэтами. То есть они еще получали за это зарплату. И вот яркий пример - известная песня «Кралечка» или «Пиковая дама». Ее написал известный композитор Андрей Эшпай и поэт Владимир Карпеко. В 60-е годы на Одесской киностудии снимался фильм, по-моему, «Страницы былого», и там от лица героя по имени Яшки Пятачок, такого хулигана, звучала эта песня. Он шел с двумя друзьями, в руках была гитара, цеплял встречных девушек и напевал эту песню. Сегодня она исполнена многими, но в то время появилась гитарная запись, которая приписывалась известному артисту Николаю Рыбникову. Голос очень похож, сейчас мы эту песню покажем. Но материал стал столь популярен, что Рыбникова вызвали в КГБ и сказали: «Зачем вы, уважаемый артист, поете неправильный репертуар?». Он сказал: «Это не я». Пленку взяли на экспертизу, и она показала, что все-таки это не Рыбников. Думаю, что в КГБ не ошибались. И когда уже шла работа над книгой, мне позвонил один коллекционер из Новосибирска, известный в наших кругах, и сказал, что эта запись не принадлежит Рыбникову, а поет ее молодой – кто-то бы вы подумали? – Юрий Визбор. Пусть слушатели сами услышат материал и примут решение. Для меня до сих пор остается загадкой, кто это звучит.

(«Кралечка»)

Иван Толстой: Я спросил киносценариста Александра Шлепянова, приходилось ли ему присутствовать при подпольных концертах или записях музыкантов?

Александр Шлепянов: Я сам сделал в свое время первую нелегальную запись, практически полную, Окуджавы и этим горжусь. Это было в 1960 году. Я работал тогда на телевидении. У меня был такой альманах Литературно-театральный Ленинград, и я в нем выпустил Евтушенко тогда очень модного, Беллу Ахмадуллину и Булата Окуджаву, который стал петь свои песни. Уже во время передачи начали звонить из обкома, говорили, что это за нищий из электрички, выключите, и так далее. Но я не выключил. Из-за чего на следующий день пришлось уйти с телевидения. Но дело не в этом. Прежде, чем уйти, мы со звукооператором Гришей Франком нелегально забрались в главную студию и записали полный концерт Булата. И потом эта запись необыкновенно разошлась по всей стране. Так как там были какие-то марашки, то я всегда узнавал ее, когда слышал. И это было начало огромной популярности Булата.

Иван Толстой: А как вы объясните, что власти все-таки не очень трогали подпольных музыкантов? Притесняли их, разумеется, но ведь могли и гораздо лютее…

Александр Шлепянов: Дело в том, что органы, каковы бы они ни были, они все равно состояли из обычных советских людей, которые прекрасно понимали, чего стоит советская власть. Поэтому дома они сами пели эти песенки, переделки, они, кроме того, прошли те же самые пионерские лагеря и стройотряды. Это был их родной фольклор. Преследовать его было просто глупо, тогда надо было бы пересажать всю страну – некому было бы работать и в армии служить.

Иван Толстой: Но сколько веревочка ни вейся… Кончилась и советская власть. А когда же закончились запрещенные песни?

Максим Кравчинский: Вся эта история с запрещенной песней длилась, условно говоря, до 1988 года. Самый громкий из тех лет это арест Александра Новикова в 1984 году за его альбом «Зимний извозчик», который был записан в Свердловске. Он получил по приговору 10 лет тюрьмы, хотя формально это было сделано не за песни, а за спекуляцию музыкальным оборудованием, но все понимали, что власть преследует его за язвительные зарисовки о социалистическом строе. И следом за ним, несколько лет спустя, Никита Джигурда, известный сегодня актер, в 1986 году записал цикл альбомов – «Перестройка», «Ускорение», «Гласность», где просто без всякой завуалированности, присущей Галичу или Высоцкому, абсолютно открытым текстом клеймил пороки перестройки и цены, которые полезли вверх, и антиалкогольную компанию, и лично Горбачева. Конечно, это было нечто. Потому что Советский Союз еще был в полном расцвете, ничто не предвещало беды, и тут человек с такими текстами. Власти, конечно же, не могли не обратить на него внимания, он сидел в дурдоме - советская психиатрия была известным карательным органом в те времена. Он пел на Ваганьковом кладбище на могиле Высоцкого при большом скоплении народа, его пытались запихивать в милицейский бобик, ломали ему пальцы. Вот это агония – власть против песни. И агония этого явления. Пожалуй, такими людьми стали Александр Новиков и Никита Джигурда.